которых взвешивают весь товар, привозимый для продажи (чтобы городские власти могли получить причитающийся с продавца налог). У весов грудились мешки с зерном, с выпирающими крутобокими кругами сыра мотала. И тут у меня свело желудок голодом.
Неожиданно меня окликнул знакомый голос, обернулся — мой ровесник, Машаллах, сын кочевника-скотовода, они не раз гостили в нашем доме. Машаллах держал на поводу лошадь. Мы поздоровались. Он сразу же сообщил, что пригнал с отцом на базар для продажи скот, привез шерсть и еще что-то. Без стеснения я попросил у Машаллаха хлеба. Он тут же достал из хурджина два чурека, большой кусок сыра и протянул мне. Мы отошли в сторонку, чтобы я мог поесть.
Сказать по правде, мы были не так уж и дружны, тем более что моя мать с год назад поссорилась с отцом Машаллаха. В тот раз скотовод приехал один, без сына. Он поздоровался с матерью и спешился. И только собрался отвести коня к коновязи, как мать хмуро глянула на него.
— Как жизнь, сестрица? — стараясь показать, что не заметил ее недовольство, спросил гость. — Что пишет мой брат из Баку?
— Живет припеваючи, как и ты! — резко ответила мама. И добавила: — Разве вы мужчины?!
— Ты хочешь сказать, что Деде-киши стал реже тебе писать? — все еще соблюдая вежливость, продолжал отец Машаллаха.
— Что он, что ты — оба называетесь мужчинами! Деде-киши забыл свой дом, а ты обзавелся второй женой! Ему в Баку, а тебе здесь, обоим привольно живется!
От слов матери кочевник растерялся, не зная, что говорить. Он крутил в руке кнут, потом, прикрыв ладонью глаза, посмотрел на солнце, будто определяя время, и вдруг схватил поводья, легко вспрыгнул в седло, устроился в нем поудобнее и, подъехав, уже к воротам, бросил:
— Да пошлет тебе всевышний счастья, сестрица, нехорошо ты встречаешь гостей! Ведь гость — посланец аллаха.
— Иди, иди, — махнула мать рукой, — все вы как одной бахчи арбузы!
— Грех срывать зло на всех, если кто-то один не угодил тебе! Нехорошо, влезая на дерево, раскачивать ветки соседних деревьев!
— Скатертью дорожка… и запомни: если слово на языке, то не следует его проглатывать, я из таких!
Отец Машаллаха что-то пробормотал, стегнул коня и стремглав вылетел за ворота.
Машаллах молчал, и я не мог понять, знает ли он о ссоре между отцом и моей матерью… Впрочем, Машаллах всегда выглядел угрюмым. Его молчание не помешало мне быстро справиться с чуреком и сыром. А он еще достал из хурджина бутыль с водой, выпил сам и дал напиться мне, потом ополоснул лицо и вытерся архалуком. Рубаха его была грязной и рваной, архалук на локтях протерся до дыр. Когда он наклонился, с его головы упала папаха, и я обратил внимание на то, что голова его напоминала плохо выстриженную овцу.
— Что это с тобой?
Машаллах смущенно натянул папаху и извиняющимся голосом прошептал:
— Старшая мачеха…
— А почему за тебя не вступилась родная мать?
— Она умерла шесть лет назад… — Голос Машаллаха дрожал, он готов был заплакать. Парнишка все время озирался, словно боясь, что кто-то подслушает наш разговор. Я вспомнил, как мама часто говорила, что я сирота при живом отце. Теперь я понимал, что это были только слова: мама заботилась обо мне, отец слал из города деньги, я всегда был обут, одет и сыт. А вот Машаллах действительно сирота при живом отце. Мне стало жаль его.
Черные слепни роились вокруг головы лошади. Машаллах завел ее в тень огромной чинары, и тут я увидел рыжего жеребенка: уткнувшись головой под самое брюхо кобылицы и прикрыв глаза, он сосал. Хвост его, коротко подстриженный, медленно раскачивался. Как это я раньше его не заметил?..
Мы оба молчали. Вдруг мне пришло в голову, что если я немедленно выйду из Гориса, то к закату доберусь до дому. «Ну вот, не успел уйти, как уже спешу домой! Конечно, Машаллаху хуже, чем мне, но, окажись я и в более тяжелых условиях, с полдороги не вернусь ни за что, не к лицу мужчине быть размазней!»
Жеребенок продолжал сосать, кобылица спокойно пощипывала чахлую травку под деревом. В тени было прохладно. Машаллах молчал; по всему видно, что ему не сладко живется: кожа на руках потрескалась и шелушилась, давно не стрижены ногти, а под ними грязь. Рваными чарыхами он почесывал ноги — то одну, то другую, лез рукой за спину, чесал и чесал, на шее виднелось пятно лишая. Я подумал, что зря теряю время в ожидании отца Машаллаха: если у него нет времени для родного сына, станет ли заниматься мной, чтоб помочь устроиться на работу? Уж лучше самому наняться к кому-нибудь здесь, в Горисе.
Солнце стояло в зените, и если бы не тень чинары, оба сгорели б.
— Послушай, Машаллах, а что, если нам пойти в лес? И лошадь будет сыта, и мы наберем алычи.
Машаллах потуже затянул ремень — это была неровно отрезанная полоса сыромятной кожи с наспех продырявленными отверстиями для язычка ржавой пряжки.
— Нет, — покачал он головой, — если отец не застанет меня здесь, рассердится!
— И часто тебя ругает отец? — спросил я.
— Проще сосчитать, когда не ругает!
— И бьет?
— Еще как!.. Такую жизнь, как моя, не каждая собака выдержит! — вздохнул он.
Мама меня ругала, но чтоб поднять на меня руку — этого никогда не было. Слушая Машаллаха, я забыл и про побои Абдула, да и когда это было!..
— И ты терпишь?
— А что мне остается делать? Была бы жива мать!..
— Я бы не стерпел, сбежал бы из дому!
— А куда?
— А куда глаза глядят! Но сначала надо найти хорошего спутника, вместе искать дорогу легче.
Он ничего не успел ответить. На дороге показалась белая арба, за ней шли мои односельчане: видно, уже договорились. Я вспомнил, как Кадыр говорил, что трястись в этой арбе — сущая погибель, все бока отобьешь за три дня. Чуть поодаль за арбой быстрыми шагами шел отец Машаллаха.
— Поедем с нами, у нас поговорим, — быстро прошептал Металлах.
Я подумал, что если отец Машаллаха встретит меня так же, как встретила его моя мама, то мне придется проститься с ними.
— Почему тебя нет на том месте, где я оставил тебя? — с ходу закричал он на сына. — Ты же не масло, что боишься растаять! Выросла дубина на мою голову!
Машаллах испуганно втянул голову в плечи, боясь удара. И тут я подал голос, поздоровался. Кочевник мельком взглянул на меня; видно было, что он не сразу сообразил, кто перед ним.
— А, это ты! Что ты
